Я с детства боюсь швейных машинок. И чуть позже обязательно расскажу, что же мы не поделили с этой нехитрой техникой. А пока хочу написать о другой героине истории — моей бабушке Наташе, папиной маме.
Она была очень сильной женщиной. Наверное даже чересчур. Любила и баловала насколько позволяло то время двух сыновей. И запомнилась мне громким голосом, большим телом, и звонкими влажными поцелуями в щеку, которыми награждала внуков и внучек.
Родом бабушка была со Смоленщины, с Духовщины. Закончила 3 класса, когда началась война. Почти 4 года семья прожила на оккупированной территории, многих не досчитались. Я помню обрывками рассказы бабушки «ели лебеду», «везла на санках младшего брата, прятались от СС». Картинки-образы остались перед глазами, а словами их уже не выразить, боюсь соврать.
Вскоре после войны бабушка стала бухгалтером. Образование толком и не продолжила. Но сила характера и природный ум помогли пробиться. Много лет она работала в разных организациях. Всегда устраивалась так, чтобы семью было на что прокормить.
Бабушка успела научить меня считать на счетах. В смоленской квартире оставались большие, деревянные, с тяжелыми костяшками. Я играла с ними, когда меня привозили на каникулы.
Вообще, каникулы в Смоленске я не любила. Рвалась в деревню в Белоруссию к другой бабушке, тете, двоюродным братьям, сену, рыбалке. Но пару недель в году всё равно приходилось оставаться у бабушки Наташи и дедушки Пети.
А это означало, что каждый вечер я буду очень тосковать по маме, слушать расчерчивающих высокое белесое небо ласточек, смотреть на березы с балкона, вдыхать совершенно особый запах квартиры, где живут два пожилых человека, на стенах висят ковры и дребезжит посудой почти антикварный сервант.
Только у бабушки Наташи я пробовала молочный суп-пюре с картошкой. К нему обязательно полагался соленый огурец. А еще за нашим домом «парковалась» бочка с квасом. И меня отправляли с литровым бидончиком в пахучую очередь. До сих пор помню пузатые, толстого стекла кружки, из которых прямо тут же пили холодный квас мужики, вытирали пенно-хлебные усы, говорили «Хорошо» и со стуком ставили стакан на стол для грязной посуды.
Еще была дорога на огород, где росла клубника и цвела картошка «синеглазка». Там было скучнее, чем на нашей даче, потому что не было игрушек, но сходить туда и обратно, посчипать зелень с грядки и найти какую-нибудь ягоду было гораздо веселее, чем сидеть дома.
Одна из трех комнат в квартире была отдана под бабушкину мастерскую. Если честно, я даже не знаю, когда бабушка научилась шить. Почему-то мне кажется, что она была самоучкой. В начале 90-х, когда даже бухгалтерское дело совсем перестало кормить, бабушка начала шить мужские куртки. Болоневые, на ватине. С подкладками, молниями и кнопками. Раскраивала на раскладном столе. Рисовала на темной ткани обмылками. Поэтому в «малой» комнате запах всегда отличался от других, был чуть-чуть химический. А я, если меня пускали в комнату во время работы, любила играть с разноцветными кусочками мыла, перебирать пяльца и громко клацать большими металлическими ножницами, которыми бабушка резала ткань.
В этой комнате на полу всегда валялись нитки. Даже после того, как подметешь, они выползали из-под серванта или холодильника. А вот за иголками бабушка следила строго.
Но несмотря на всю осторожность взрослых, однажды случился казус. Мне было лет пять. Бабушка Наташа пошла в магазин через дорогу, дедушки тоже не было дома. Я заскучала и решила заглянуть в мастерскую. А там жили две швейные машинки. Одна с электрическим приводом — это когда вилку вставляешь в розетку, нажимаешь на педальку на полу и машинка шьет. Наблюдая за бабушкой, принцип работы я уловила. Машинка была основной, стояла на столе и мне строго настрого запрещалось к ней прикасаться.
Но была еще одна, стояла на подоконнике. Выглядела гораздо более грациозно. С темным корпусом и деревянной ручкой, которую так и хотелось покрутить… Поскольку педальки нигде не наблюдалось, а именно она представлялась главным источником опасности, я решила, что не страшно… И сделала несколько полных оборотов маховика.
Из глаз брызнули слезы. Палец прожгло как огнем. А на самом деле прошило иглой. Я совершенно не задумалась, куда легла моя вторая рука, которая не крутила маховик. А она легла так, что один палец угодил аккуратно под лапку. Вторая машинка была с ручным приводом и шила без всяких педалек… Так я и стояла у окна, высматривая бабушку из магазина и глотая слезы с пришитым пальцем.
Конечно, до свадьбы все зажило, слезы быстро высохли. А вот приближаться к швейным машинкам я опасаюсь до сих пор. Не мое это.
Пока я была в гостях, бабушка Наташа работала меньше, а в остальное время, особенно осенью к сезону шила безостановочно, до глубокой ночи. Брюки, куртки десятками. А днем они с дедушкой ехали на городской рынок их продавать. Вырученные деньги почти все шли сыновьям (взрослым мальчикам, которые оказались менее приспособленными к новой жизни, чем их мать с тремя классами образования).
Конечно, бабушка помогала и внукам. Собирала нам приданое и с гордостью показывала антресоли, забитые отрезами разных ситчиков на платья, сшитые своими руками комплекты постельного белья.
Когда подросли, мы с сестрой скептически кривились: ситчики давно вышли из моды, времена дефицита ушли, в магазинах можно было купить любой наряд, были бы деньги. Так и лежали стопки ткани больше десятка лет…
Ночи, проведенные у швейной машинки не прошли даром. Бабушка начала болеть, проявились первые симптомы рассеянного склероза. Гибель старшего сына подкосила ее окончательно.
Почти 8 или 9 лет бабушка Наташа пролежала дома. В прошлом сильная, деятельная, теперь она почти перестала узнавать родных, даже по квартире передвигалась с трудом. Уходила долго и мучительно.
Я помню это августовское утро. Мне 18, каникулы после первого курса. Накануне вечером у меня случилось первое свидание. Мы ходили за ручку, целовались, разговаривали без умолку. Влюбленность уносила до небес… А утром меня разбудили словами «Бабушка умерла. Едем в Смоленск».
И как будто что-то в твоем мире рухнуло. Потому что ведь так не бывает! Сначала море счастья, а потом — в яму. Что вообще происходит? Почему? Зачем?
Тяжелый запах в старенькой квартире, потерянный дедушка с трясущимися руками, заплаканные лица. Венки. Незакрывающиеся двери, соседи, родня, занавешенные зеркала. И ты понимаешь, что в смерти нет ничего романтичного. Она бытовая, суетливая, с машинами и автобусами, закусками на поминки.
И ты жалеешь себя того, который закончился в этот день и уже не возвратится. И жалеешь о тех словах, которые не успел сказать человеку, любившему тебя так, как он мог. Где-то, как казалось тебе, любил слишком душно или авторитарно, несправедливо или неуместно. Но любил. Всем сердцем.
Прошло больше десяти лет после этого дня. И я начала осознавать цену ситчика, пылившегося на антресолях. Теперь я знаю, что не будет в моей жизни мягче постельного белья, чем сшитого руками любящего человека.
